И где только рождаются такие зануды дотошные, как наш участковый? Все-то ему, этому красномордому верзиле, Степанычу, знать надо; везде-то его старлеевские истертые   погоны звездочками поблескивают.

   Намедни мужики наши на покосе решили  поправить здоровье с утречка – фермеру заезжему из соседнего села накануне выгодно скинули сенца стожок небольшой, так тот и расстарался четвертью, – а проныра этот, милиционер, тут как тут на мотоцикле своем, орет: «Вы что делаете-то? Поперек закона прете!… » Откуда только прознал про стожок тот?.. Распалился, руками машет, аж фуражка у него съехала и по носу козырьком елозить начала. Такой расстроенный сделался, что про бабу все какую-то вспоминать начал: «Дура Лекс, дура Лекс…»

   А Роман-недоумок, – есть у нас на деревне такой, в техникуме в городе по молодости учился, да не доучился, пострадал за дружбу крепкую с вином да пивом, вот и прицепили к нему «недоумка», – возьми, да и ляпни ехидненько: «Это кто ж такая, Степаныч? Секлетутка никак новая у председательши? Детишек воспитывать что ли будет? Ежели ты про нее, ну так она дура и есть, Лекса твоя, умная-то разве в дыру нашу поедет работать?»

  Слушок тут у нас по деревне прошел, дескать, председатель слётал в заграницу на симпозим, – ну на курорт на зимний тамошний, понятно. И что за моду взяли: летом – в зиму за деньги, будто своего снега погодить не могут, а зимой в жару прутся, опять же за свои кровные. Хотя, как посмотреть, чьи они, эти кровные-то. Ну и вроде он, подкаблучник председательшин, по ее наущению справил там бабу молодую, ребятишек своих уму-разуму учить на языке ихнем иностранном.  

  Степаныч здесь, – умник хренов, странно как-то успокоился вдруг, усмехнулся и говорит: «Темнота вы, мужики, необразованная. Из латыни это». А Ромка свое гнет, издевается паразит: «Так она, что, Степаныч, чернявенькая-кудрявенькая выходит? Ну да, у их же там, в Латинии-то, мериканки загорелые все, люди говорят. А она-то хоть со своим мужиком приедет? А то ведь наши-то, деревенские, к ейной стати и подобраться не захотят. Не дай Бог, промахнешься в постели, прости Господи, в темноте кудряшки-то ейные невидючи. Сраму ж опосля не оберешься! А ежели еще и спьяну? Делов ведь наделаешь, не приведи Господь… Наши ведь, сам знаешь, по-трезвому на баб ни-ни…, не подымут… ни руку, ни ногу». «А то вы трезвые бываете!», – буркнул участковый, уже чувствующий, что его заболтали и весь милицейский розыскной запал растаял и испарился, как тот стожок сена.   

  Тут вскинулся Тимоха, с утра больной на всю свою дурную головушку, ничем еще не поправивший ее и злой потому до невозможности: «Ты, старшой, не очень-то обзывайся, чай, не в участке у себя. Трезвые-нетрезвые… Какая твоя, наплевать-то. И трезвыми бываем… В позапрошлом годе, помнишь, по осени ты со своей Мухтаркой Нюрку с бабкой Матреной тряхнул за самогон?..  Мужики, бедные, два дня, почитай, по трезвяку маялись, не знали куда деть себя. И Микишка-женишок хорош… Добавил ишшо перед тем… Это ж надо… разлить четверть! Удумал, бугай безумовый!.. Поперся через всю деревню со стеклом в сетке!..»

  И так Тимоха разгрустился от этого печального воспоминания, что аж голову свою лохматую, с утра непоправленную, и грудь волосатую поцарапывать со стоном стал, болезный.   

  Нехорошим таким, сердитым взглядом посмотрел: «Знаешь, Степаныч, иди ка ты отсель, не мешай трудовому люду день по-хорошему начать. Нам еще вон три опушки окосить к вечеру нужно, а солнышко уже стаканы греть начинает. А нет – так и с нами садись, неча резину тянуть. Нальем, не обеднеем небось, со стакана-то. Правильно я говорю, мужики!»  «Ну…, дык.., оно ж конечно.., пора все ж… Разливай, Тимоха, командуй!..», – оживленно загалдели те и задвигались поближе к газетам с закусью. Участковый тоскливо так посмотрел на заманчиво булькающую струю – сглотнул аж, и зубами скрипнул с обозленной судьбинушки своей: «Ии-х, мать вашу, растудыть…, –  пробормотал –, окосить им, окосить… Сами не окосейте!» – рявкнул и с размаху сапогом нечищеным по колесу тарахтелки своей милилицейской саданул.

  Ромка-недоумок и тут не удержался, язва образованная: «Ишь, расстроился до чего сыщик… Слова нормальные забыл, стихами заговорил, Шишкин – Репкин ты наш недорезаный! Ехай, ехай… Мухтарке своей на ферме серенады пой, ляскала итальянская.  Да похмели ее сначала, не то и слухать-то не будет… Ну, че, ребяты, по второй, да за косы в рядок…»

                                                                  ***

    ….Мухтарка Степанычева, это личность примечательная на деревне у нас. Да и не только на деревне. Времена были – вся округа знала ее. С района приезжали даже, что-то там взвешивали, соски ей пересчитывали, рыло ее замызганное измеряли и фотографировали. Ну харю-то, ей, понятное дело, чистили, обтирали когда соломой, а когда и тряпицей мокрой перед тем, а так… Свинья, она и есть свинья, сколь ты ее в зеркало не показывай, грязь-то везде найдет да порадуется!.. Вот и Мухтарка, жила себе беззаботно хрюшкой-Машкой породы пестрой до поры до времени, в помойках рылась окрест фермы да в лужах грязных с гусями-утями вместе нежилась и счастлива была этим до безобразия своего свинячьего.  

  Ан нет, в судьбу ее вмешались Степаныч-участковый с дружком своим, председателем нашим. Надрались они однажды первача халявного из сейфа милицейского и уж какие проблемы колхозные решали спьяну – незнамо-неведомо. Только малец председателев рассказывал наутро приятелям, что батька ночью, пьяный в дрыбадан, учебники по биологии и ботанике требовал и ругался, обзывая «двоешником», а мамка, зевая с недосыпу, в глаз ему засветила книжкой и орала, что в гробу она видала их – лысенков недопертых – вместе со всеми происходящими видами и чтобы разорвало их и трахнуло и шли бы они вместе с ботаником ихним главным, Дарвиным, к его-то матери.  

   И вот наутро председатель с милиционером, зенки, небось, непродрамши с похмелюги-то, усмотрели вдруг в пестроте пятен природных Машкиных и от грязи которые, необычайную породу ее и плодовитость страшенную.   

  И стала Машка в одну ночь знаменитой производительницей какой-то там свинячьей  породы необыкновенной. И хоть опоросилась она с той поры всего один раз, по бумагам председателевым выходило, что зачинатель она новой породы невиданной и спрос на эту породу будет расти от года к году, а пока колхозу нужна поддержка финансовая для замены крыши фермы новой и на закупку  кормов специальных.   

  А еще рассказывал народ, что в районе, когда читали бумаги эти, крутили у висков руками, но денег на съехавшую у фермы крышу почему-то дали, и председателя на собраниях колхозных поддерживали мудреными словами «капиталовложения», «окупаемость в будущем».   

  Ну, народ-то наш телевизор смотрит: к Ромке-недоумку иной раз полдеревни мужиков набьется, человек десять-двенадцать, сесть некуда бывает, а уж стаканы и вовсе в руках держать приходится, так что знаем мы все про будущее наше, а уж обещанное светлое и поминаем порой, как положено, не стукаясь, без закуски, взанюх рукавом. Иной раз так насмотримся всякого, у голубого экрана разбросавшись по полу, что встать не могут некоторые, вопросами неподъемными да мыслями тяжкими нагрузившись. И прогнозы научились делать.   

  Вот ежели, к примеру, сегодня Семеныч-счетовод, все они одно, – шайка лейку моет –, крышу разобрал на своей бане, значит завтра-послезавтра машины придут с города с кирпичом-песком-цементом для очередного ремонта фермы, сельпо работать будет неделю ближайшую для строителей городских; иль вернейшая примета – бычок годовалый внезапно помрет от ящура проклятого, заразы этой мировой животины всей, значит сымай все сети свои да вентеря, не то Степаныч-участковый кошками продерет реку на моторке перед приездом комиссии и разбираться не будет, где чье хозяйство рыбацкое, а спалит огнем на берегу все скопом.                                                                 

                                                   ***

   …Так Машка-знаменитость с ночи той, для нее благословенной, и жила припеваючи на ферме, нимало не заботясь о будущем и не подозревая о переменах в жизни своей свинячьей.    

  Да тут паразит этот неугомонный, милиционер наш, то ли вычитал где, то ли услыхал от кого, что в загранице свиней тамошних учат грибы отыскивать в земле, редкие очень, а потому дорогие. Название у их еще такое…труфляки…, фрутиля…, в общем,  похоже – на туфли трухлявые, а по-нашему – шампильёны. И что их искать, они вон… так и торчат промеж березок везде. Ну да Бог с ними, с трухилями, нехай растут себе…   

  Участковый решил приобщить хрюшку-Машку к делу своему  милиционерскому. Раз нюх у хрюшки хороший, нехай себе самогонку по дворам отыскивает.  И окромя славы производительной, будет у нее еще и сыщицкая слава! Глядишь – и грамотку какую-никакую от начальства заработаешь! И замыслил Петрович науськивать Машку на запах самогонки: начал он ее потихоньку первачом свекольным подпаивать. А с утра похмелять, как полагается. Вот и привыкла, бедолага, потихоньку. Алкашом стала… первостатейным на всю деревню. Завидит Степаныча  поутру, визжит, из загона рвется: плесни, дескать, спаситель, нутро горит-плавится. А как сам участковый с вечера надерется, бывает, придет на ферму, то и трескают самогонку на пару. Машка-то ему не чета, быстро скопытится, а милиционеру нашему грустно тогда становится и он, сердешный, песни – серенады жалистные петь начинает. Правду сказать, голос у него примечательный… Жаль его, милиционерова таланта, зря в служивые пошел, дьякон приметный вышел бы. А уж бабы как в церкву ломились бы послухать!.. Озолотилась бы, церква-то! Да-а…   

  Ну, а Степаныч науку свою и продолжал – с вечера напоит носатую, а утром не дает ни капелюшечки, изверг, сиквестор проклятый – это которые животину мучают. Машку из загона выпустит, она к нему ластится, а у того в штанах фляжка открытая с самогонкой разбавленной. Духан-то приметный из штанов идет, Машка как собачонка за костью, а Степаныч по деревне гоголем шпарит. Вот один раз и попался им на пути мальчонка сопливый, с мамкой своей у магазина стоял, в носу ковырялся. Ну и окрестил он Машку: «Мама, мама, мотли, Мухталка бизит за дяденькой!»  Так вот, в котором доме самогонку варят, там запашок позабористей, вонищу из штанов-то и перебивает; Машка в ту сторону и ныряет.   

  Вот так и бабка Матрена погорела и Нюрка в те печальные трезвенные дни, по которым Тимоха-то сокрушался.   
 

                                                                  ***

  А бабка Матрена не за себя – за Микишку, – кузнеца нашего – пострадала. Учудил кузнец в тот день, натворил-наколесил! Долго опосля вся деревня вспоминала случай тот.   

  Дело поперву обычное было. Жениться Микишка-бугай решил наконец-то. Вот и упросил бабку Матрену первачу хорошего, забористого для свадьбы выгнать. Как тут не пособить!

  Но для хорошего продукта и состав первоначальный хорошим должон быть.   

  Дрожжи-то у бабки были, а вот сахар… Не из свеклы же гнать, свадьба все ж. Для затравки хотя бы, на первые полчаса-час. А там понеслась-поехала, все выжрут под гармонь-то с песняками.

  Но – дело поправимое… Мужиком Микишка был припасливым, сахару пол-мешка у его в погребе лежало, стало быть, вопрос решен. «Баб Моть! Ты мне сейчас своего нацеди бидончик, я домой занесу. С утречка завтра к тестю будущему заглянуть надо, потолковать и сахарок тебе заодно припру, все равно на ваш край идти». «Ладно, милок, ладно…, табе как, покрепше, аль повонючей…» «Да давай повонючей. Обойдется, небось… Ему с утра и такая сойдет! Неча добро-то раньше времени переводить».   

  И все б хорошо пошло, но то ли бабка переволновалась с заказа такого ответственного, свадебного, то ли склероз у ней в носу поселился, только попутала она банки в чулане темном, не унюхала, не распознала  по аромату вонючему нужной ей и из припасов своих прошлых набузовала кузнецу нашему бидончик молочный «громобойчику» крепчайшего.   

  На следующее утро Микишка  сполоснул под мышками у себя одеколоном, –  из лучших, дорогих, которые берегутся для особых случаев – «Тройным», перелил содержимое бидона бабкиного в стеклянную банку и обернул ее куском старой сети. Успокоил свое волнение предсвадебное остатками из бидона и, прихватив под мышку сахар, отправился на другой край деревни.   

  А день стоял солнечный, жарило сверху. Микишку и припарило маленько, то ли «громобоем» бабкиным, то ли волнение он до конца не разогнал. У фермы решил передохнуть и привалился к плетню на травку, в тенечек березовый. Да видать, гнала бабка тот «громобойчик» с особым настроением, вот и возмутило вдруг Микишку, что обожрется тесть будущий с полной банки-то и решил маленько поубавить ее. «Да пошел он…» – и удивившись простоте принятого решения,  приложился к краю горлышка. Глотка в два-три на треть банку уменьшил и зевнул, не приметив, что крышку мягкую на банке повело слегка и «громобойчик» начал вытекать струйкой неприметной.  «А-а, успею, небось, день цельный впереди…» И сморили бугая нашего волнения предсвадебные; захрапел он, положив голову свою на мешок с продуктом сахарным.

   …В это же время, неподалеку, на ферме, Машка-алкашка очнулась с тяжкого похмельного забытья. Вылакала пойло свое из корыта и в ожидании хозяина – Степаныча – с остервенением начала то грызть столбик затвора в загоне своем, то носом рыть вокруг.    А милиционер в район ехал на тарантасе своем дымящем, бумагу сочинять, как Машку поставить на полное ищейское довольствие. И заковыка одна смущала в ентом деле его. Как в раппорте начальству районному породу Машкину обозвать? Овчарка Машка – засмеют, свинья - ищейка – того хужей. Но мужик-то он смекалистый и, вспомнив мальца того сопливого, возле магазина, решил ничего не придумывать, а написать в бумаге, как есть, просто и незатейливо – ищейка Мухтарка!    

  …А до тонкого нюха окрещенной хрюшки донеслась тоненькая струйка «громобойного» духаря. И возмущенная такой несправедливостью Машка с силой нажала на дверцу в своем загоне. Получив в результате полнейшую свободу, свинья с радостным визгом кинулась искать источник знакомого запаха. Наткнувшись на лежащего Микишку, она сразу же вцепилась зубами в мешок под его головой и начала его рвать. Влажный от вытекшей самогонки сахар издавал такой умопомрачительный запах, что Машка, набив пасть сладкой смесью из мешковины и содержимого мешка, присела на хвост и чавкая, прищурилась. А тем временем лохматая голова храпевшего кузнеца потихоньку съезжала на траву. И он, наконец, очнулся и открыл глаза.   

  Открыл – и увидел перед собой страшную ухмыляющуюся, чавкающую, грязную харю со стоящими от возбуждения ушами и похожими поэтому на рога; и прикрывшись руками заорал-замычал: «Мму-а-а-аааммм…» Отчаянно оттолкнувшись всей спиной от земли, сиганул в сторону; пошатываясь, поднялся на ноги и осмотрелся вокруг мутными и расширенными от ужаса глазами, пытаясь постигнуть происходящее. И постиг ведь: «Па-а-адлюка  нечесаная, рыло замызганное, мурло неумытое!.. У-уубью!» – заревел незадачливый жених и, кинувшись к Машке, со всей силы хрястнул ей промеж ушей кулачищем, аки по наковальне молотом. Начавшая хмелеть от прекрасной сладкой смеси свинья только обиженно взвизгнула и на подгибающихся ногах переместилась на другую сторону мешка, продолжая набивать пасть.