Она жила путём несложным,
Под солнцем дней была проста.
И не слыла она безбожной,
Живя без церкви и креста.

Интересуясь лишь собою,
Никто не знал средь маеты,
Как мир души её устроен,
И чем полны её мечты?

Но одинокою судьбою
Она, как счастьем, дорожа,
Гордилась, тайным став изгоем.
Брела по лезвию ножа.

И солнце дней ей было в тягость,
И мир людей не нужен был.
Ни человеческую радость
Не знала, ни любовный пыл.

И в тёмной комнате закрывшись,
Злорадным хохотом она
Закат исчезнувший за крыши
Всё провожала из окна.

В объятьях тьмы вдруг замирая,
Как заколдованный зверёк,
Она ждала, как будто рая,
Чего-то, глядя на восток.

И в час, назначенный звездою,
На горизонте, за рекой,
Всплывало пламя ледяное,
Пылая жёлтою тоской.

И грудь её дышала выше,
Кружила голову луна;
Лишь сердца стук безумный слыша,
Рвалась в неистовстве она.

Но вдруг, к луне вздевая руки,
Стихала в шёпоте молитв.
В её глазах священным кругом
Пылал огромный лунный блик.

Её зрачки, сужаясь, ширясь,
К луне всю ночь устремлены;
И глаз её монгольский вырез
Не знает сонной пелены.

Так, в ночи лунного сиянья
Округа близлежащих крыш
То слышит волчье завыванье,
То ведьмин хохот, рвущий тишь.

И вот однажды, майской ночью,
В час полнолунного огня
(об этом вороны пророчат,
колокола в церквях звонят)

Она явилась, как и прежде,
К луне, в объятия безумств.
И замирала снова между
Молитв луне, ей жгущих ум.

Но смех послышался, стихая,
Он долетал издалека…
В луче денницы быстро тая,
Летела ведьма на закат.

Отныне, в ночи полнолуний
Горит покой в тумане медном.
Колдуньей брошенные руны
Поют рожденье новой ведьмы.