К чему выдумывать сюжеты и героев, детективы и любовные романы. К чему разукрашивать фотографии искусственными оттенками и параллельные прямые заставлять пересекаться. Это не вопросы. И не размышление вслух. Просто с чего-то же нужно начинать этот рассказ. Почему бы не начать его так.

Моя трудовая биография началась весной в год моего четырнадцатилетия. Мне приходилось работать помощником повара в детском саду, техничкой, литейщицей пятого разряда, машинистом выдувных автоматов четвертого (выше не бывает) разряда, мастером смены на том же заводе, затем снова машинистом сушильных автоматов четвертого разряда на производстве порохов, секретном, между прочим, предприятии - там платили больше. Записи в моей первой трудовой книжке на этом закончились.

Я работала продавцом на рынке, развивая сеть мелких торговых предприятий нашего города, без каких-либо документальных пометок в моей трудовой биографии.

Лаборанткой в университете на полставки два года, затем параллельно по новенькой трудовой книжке устроилась учительницей химии в школу, через два месяца перешла на ту же должность в техникум. Упахиваясь на ниве среднетехнического образования я не прекращала свой рост в сфере высшего – старший лаборант, инженер, веб-дизайнер, дизайнер-верстальщик. В общем, преподавание пришлось временно забросить, дабы повышать свою несуществующую квалификацию. Я уж молчу про аспирантуру и написание научных работ по педагогике, потому что никакого истинного отношения к записям в трудовой это не имеет.

Мои мальчишки, как и все мальчишки на свете, смешные провокаторы, когда дело касается соблюдения условностей режима в лагере.

Что происходит на отбое, или точнее сказать во время отбоя, в пояснениях не нуждается. Если предоставить детишек самим себе, последствия в последствии будут названы неожиданными, что глупо не только по форме, но и по существу. Взрывная неуемная энергия, накопленная и зудящая возбужденные эмоциональные центры детских мозгов, способна перерасти в проказы, которым нет названия ни в каких юридических справочниках. Издевательства над слабаками, потребление одурманивающего зелья, бесстыдно практикующийся петтинг, вандализм, циничное унижение и конфликты, доходящие до драки, ну и просто откровенное хулиганство. Вот список разгульных действий, на которые способен маленький коллектив подростков, в отсутствие дельного воспитательного воздействия. Я с ужасом обозревала свое пионерское детство, проведенное в лагерях и оставившее смутные воспоминания о педагогах, которые весь свой талант пускали на разработку планов и проведение линеек. Может, было и еще что-то разумное, доброе, вечное в их деятельности, но я это не запомнила. 

На деле все оказалось гораздо проще. Потенциальные хулиганы превратились в смешных провокаторов и не более. Внимание, понимание, интерес – вот мое педагогическое кредо, остальное все нюансы, которые нельзя обобщать, как теорию. Я научилась просчитывать действия маленьких монстров, не выходя за пределы вожатской. Как? Да легко, достаточно недели максимум, чтобы открыть особенности каждого и просто вживаться в их ритм, их интересы, их светлый мир детства. Апогеем моей деятельности стала игра, которую я придумала на пересменке еще в первое свое лето. Условно игра называлась «Секрет», после того как я закономерно ее выигрывала и «вскрывала карты» тут же переименовывалась в «Шпиона» и оставалась в памяти моих мальчишек именно под этим названием. Об условиях игры как-нибудь в другой раз, призвана же она была продемонстрировать мое безупречное владение ситуацией и полноценный контроль над ребятами. Срабатывало всегда! Но сейчас не об этом.

Отбой в лагере «Гагарин» согласно распорядку дня происходит после дискотеки и принятия паужина в 22.30 для мелких и в 23.00 для старшиков. Впрочем, зря упомянула о мелких, я никогда с ними не работала. После объявления отбоя начинается война за тишину и покой, перед воспитателем стоит задача выйти из батальных действий победителем с безоговорочной капитуляцией шума и анархии. Свести действие взбудораженной толпы малолеток к минимуму можно с помощью простого приема – сказки на ночь. Не каждый вечер их так баловать, но пару-тройку раз в неделю можно. Они ждут твоего появления с воображаемым томиком разных историй под мышкой и затихают, вслушиваясь в рассказ.

- Расскажите страшилку!

- Расскажите что-нибудь, Анна Викторовна!

- Пожалуйста, Анечка Викторовна, страшную историю расскажите!

Я недоверчиво оглядываю укутывающихся  в одеяла мальчишек и строго раздаю молчаливые указания одним взглядом перед тем, как погашу свет. Усаживаюсь на тумбочку и терпеливо жду полной тишины, умоляющей тишины в которой все реже пробивается шипящий окрик «да тише вы!».

- Страшилку, говорите, хм…, - я обрываю фразу, чтобы начать, - не люблю я эти выдуманные истории. Самые страшные вещи происходят в жизни, когда ты становишься свидетелем или даже героем самого мистического действа и только выходя из него, начинаешь осознавать, что это было на самом деле.

- С вами такое случалось?

- Конечно, и я убеждена, что некие силы, неподвластные нашему пониманию, постоянно вмешиваюсь в нашу жизнь, в жизнь каждого из нас. И даже тебя, Успенский, - сменила я тон, - ну-ка хватит швырять фантики в Долматова, а то завтра график дежурств начнем снова с тебя.

- Серега кончай, - Долматов стряхивал фантики с одеяла.

Через пару минут снова тишина и все с начала. Таких эпизодов повторится еще парочка, и наконец-то рассказ мой затянется, вплоть до зевания и посапывания. Что, впрочем, и является решением главной задачи.

С моим рождением бабушка начала больше пить и превращалась в тень, уходя от всего суетного в мир детства. Я брала ее за руку и тянула за собой, бегая по кустам, заставляя наклоняться сухонькую женщину, смеющуюся, как маленькой ребенок. Я брызгала на нее родниковой водой, когда мы с ней ходили по голубику в тайгу, и указывала на смыкающиеся макушки деревьев над головой. Я заставляла ее слушать музыку леса, шепот травы, распрямляющейся после наших шагов. Она улыбалась и плакала вместе со мной. Кому-то казалось, что Анна впала в детство.

Она не любила рассказывать, она показывала. Если кто-нибудь спросит меня что такое детство, я сразу же нарисую в памяти картинку, на которой ромашковый луг, близкие горы, белые лошади и убегающая от подножья гор шумная каменистая речка. Я вспомню метель и спешащий грузовик с палаточным кузовом, за открытым задником которого мелькают елки и исчезают следы дороги, а потом большую русскую печь и парное молоко на ночь. Я вспомню руки моей бабушки, сжимавшие мою головку и пахнувшие пирогами. Многое я вспомню, картинки, словно слайды сменяют друг друга в моей памяти, они все разные и в каждой есть неразгаданная тайна.

Бабушка, предчувствуя свою скорую кончину, старалась открыть мне всю красоту этого мира. «Не успела», - с досадой скажет она потом. Успела. Успела заставить меня полюбить простоту и сложность мира, успела научить прямоте и открытости, успела показать мне полноту и общность всего сущего, показать ничтожность и величие души человека. Многое успела моя бабушка мне передать.

В больнице, находясь на границе сознания, бабушка схватила меня за руку, силясь что-то сказать. Мне было больно, мне было страшно, ее почти бесцветные глаза вдруг вспыхнули ярким черным цветом, гримаса исказила морщины на лице. Она что-то шептала, а я корчилась от боли, не смея бросить крик о помощи, я все ближе пригибалась к ее губам и все равно не различала ни звука. Тошнота подступила к горлу, голова кружилась, и вдруг выключили свет. Я очнулась еще в больнице, я помню, как мама несла меня на руках, мелькали лица, стены, деревья, я не слышала ни звука.

Слух вернулся ко мне через пару дней, когда бабушкино бездыханное тело уже заняло свое место посреди гостиной. Я честно думала, что она спит, когда меня уводили к знакомым, чтобы я не мешалась под ногами во время похорон.

Тетя Зоя открыла дверь, и я тут же увидела своего крестного брата Антона, пытавшегося оторвать последний глаз у ненавистного плюшевого зайца. Я побежала к нему, решив, что без моей помощи он точно не справится. Тетя Люся, которая привела меня сюда, торопила бабушку Антона Елизавету Семеновну:

- Ну, быстрее, а то оставили там Тамару, она такая бледная, хоть и держится молодцом. Все эти бабки окружили, сидят, причитают, от Вали тоже толку не много, - Люся сбивчиво твердила о суете, происходящей у нас дома, уговаривая женщин поторапливаться, - и ты Зоя пошли! Собирайся!

Крестная оглянулась на нас с Антоном в замешательстве:

- А кто с детьми останется?

Ах, эти взрослые! Вечно они на нас тратят свое внимание, ведь вон как Люся обеспокоена, надо куда-то бежать, а «лёлька» нас не может оставить. Что с нами станется? Мы уж найдем как развлечься, вы за нас не беспокойтесь.

Бабушка Лизавета накинула пальто, спешно произнесла:

- Идем, Зоя, не ленись, там твоя помощь важнее.

- Хорошо, я разве против, - крестная шарила взглядом по комнате, - сейчас иду, подождите.

Она повернулась к нам с Антоном и что-то говорила наставительно, мы не обратили на эту речь ровным счетом никакого внимания. Она закинула на шифоньер вязание с торчащими тонкими спицами, собрала какие-то бумаги со стола и сунула в тумбочку, все свои действия сопровождая различными угрозами в наш адрес. Крутанувшись уже на выходе кинула оценивающий взгляд на комнату, резко схватила упаковку таблеток, брошенных на трюмо и незаметно подсунула их под старую лисью шапку. Дверь хлопнула, повернулся ключ в замке и мы с Антоном обрадовались предоставленной свободе.

В первую очередь мы вырвали глаз ненавистному зайцу, а после решили, что прыгать с шифоньера на мягкую большую кровать – самое главное дело в предоставленном нам в распоряжение пустом пространстве квартиры. Мы залазили на шкаф, придвинув табуретку и взгромоздив на нее маленький детский стул, потом цеплялись за книжную полку и уже сверху в восторге обозревали комнату. Плюх! Детские визги раздавались по всему дому, мы захлебывались от восторга и вновь забирались наверх. Эта игра занимала нас неопределенное время, пока я не закашлялась, поперхнувшись собственной радостью и мелкой пылью, выбитой из подушек.

- Чё, заболела, да? – с интересом и заботой спросил Антон.

- Нет, - неуверенно ответила я

- А чё кашляешь? – резонно парировал он и добавил, - я тоже болею, мама меня в садик не пускает.

Из солидарности к своему крестному брату мне пришлось согласиться, что и меня постиг простудный недуг.

- Когда болеешь надо пить таблетки, - наставительно произнес Антон.

- Где их взять, - отмахнулась я.

- У меня все есть, - Антон весело подбежал к лисьей шапке, лежавшей возле зеркала.

- Но это бабушкины таблетки, разве они нам помогут?

- Конечно, - нервно отозвался Антон, - все таблетки помогают от болезни, чтобы точно вылечится нам надо просто выпить побольше и все.

Звучит вполне убедительно, пришлось согласиться на авантюру.

- Пей, кашлять не будешь!

Мы налили большую кружку воды и по-братски поделили таблетки – стандарт из двадцати штук. Таблетки были такие маленькие и сладкие на вкус, но мы методично запивали их водой, проглатывая по одной. И вполне довольные собой решили продолжить свое глупое занятие.

Впрочем, скоро нам стало лень быстро двигаться, и мы решили заняться рисованием на маминых бумагах, легкомысленно оставленных на столе. Ключ повернулся в двери, и Люся забежала, бросив беглый взгляд на мирно копошащихся детей, устремилась на кухню.

- Вы кушать хотите? – крикнула Люся из кухни и, не дождавшись ответа, вошла в комнату.

Почти сразу она схватила нас и начала трясти. «Что вы пили?» - повторяла она возбужденно. «Водку» - неуверенно твердил пьяный Антон. Люся бросилась ко мне с теми же вопросами, и я предательски раскололась.

 Когда нас забирала скорая помощь, Антон уже был без сознания, а я в полубреду помню испуганное бледное лицо мамы – ей пришлось бросить похороны, чтобы сопровождать нас в больницу. Тетя Зоя находилась в такой истерике, что ей требовалась отдельная машина для доставки в стационар.

В центре белой палаты, сторожа двух драгоценных детей, которые все еще не пришли в сознание, сидела моя мама. Она медленно проваливалась в дремоту, наступавшую на нее в сгустившихся зимних сумерках. За окном кружил ветер, и зыбкие снежинки выплетали беглый едва уловимый танец на фоне пустого серого неба. Тихий стук в стекло заставил маму вздрогнуть и поднять глаза. За окном стояла бабушка и умоляющим взглядом просила впустить ее в палату. Бабушка озябла, у нее дрожали руки, которыми она упиралась в стекло, ветер трепал рассыпавшиеся волосы и срывал белую кисею, в которую было укутано тщедушное, иссушенное болезнью тело.

- Уходи, - устало сорвалось с маминых губ, толи вслух она произнесла это, толи стон ветра за окном.

- Я уйду, Тома, уйду, - смиренно произнесла бабушка, и ветер унес эту фразу, повторив ее издалека, - я заберу то, что оставила, и уйду. Впусти меня.

Мама приподнялась со стула и, опустив руки, заплакала, не замечая как слезы катятся по дрожащим от испуга щекам.

- Если ты думаешь, я так просто отдам ее, ты ошиблась. Уходи! – мама обессилено сделала шаг с расчетом закрыть меня собою.

Взгляд блуждающих черных глаз вспыхнул, и неестественный глубокий смех раскатами унесся ввысь увлекаемый ветром. Мама очнулась стоя возле моей кушетки и, пошатнувшись, ухватилась за стойку капельницы. Высыхающие слезы зудели лицо, мама смотрела на меня, тихо поглаживая по развернутой ручке и успокаивала разыгравшееся воображение.

Когда прошло уже больше недели, и все страшное было позади, я, тихо посапывая во сне, лежала у себя в комнате, согреваясь бледным светом полной луны за окном. Дверь в комнату закрывалась плотно, и даже взрослому человеку приходилось приложить небольшие усилия, чтобы она открылась. При этом раздавался характерный скрип петель и потоком воздуха трепало занавески в гостиной.

Именно этими звуками был прерван чуткий сон моей матери, она слышала дыхание мужа за спиной и нависавшую тревожную тишину, разливавшуюся по квартире. Сладковатый, прелый, незабытый еще запах, вызывал тошноту, и сердце колотилось все чаще. Мама уставилась в проем распахнутых дверей, пытаясь уловить мое шлепанье по направлению к туалету. Тишина становилась гнетущей, занавески трепало так, что позвякивали кольца гардин, и больше ни звука. Мама встала, преодолевая страх, сгущавший кровь холод пробегал волнами по телу. Не надевая халат и тапочки, мама вышла в гостиную, створка окна была распахнута, а дверь в мою комнату приоткрыта на треть. Замерев, в страхе сделать еще хоть пару шагов, мама упала на колени посреди комнаты. В ярком свете луны, перед распахнутым окном, беспрепятственно впускавшем в дом холодный февральский воздух, молодая красивая женщина умоляла и плакала. Что она говорила тогда, о чем просила сама уже не помнит, но это дало ей силы преодолеть сковывавший ужас и идти.

Мама нашла меня в страшнейшей лихорадке, потную, беспомощную, метавшуюся во сне. Я горела, не издавая ни звука, я плавилась в страшной агонии. Снова больница, на этот раз я пролежала больше месяца, врачи говорили, что это таблетки оказали свое воздействие, вызвав жестокий рецидив. Однако, мама моя до сих пор уверена, что своим выздоровлением я обязана ее молитвам. Она сумела отмолить меня у бабушки, я верю ей. Только жизнь мне бабушка после этого напророчила трудную, и ей я поверила с годами.