(продолжение)10
"Убежищем" оказалось заброшенное подсобное помещение маленького, закрытого еще года три назад, продуктового магазинчика на окраине парка. Здесь, среди ненужного уже никому хлама - старых картонных коробок, тряпок, сваленных в кучу и поломанных метел, на самодельной лежанке, сооруженной из пустых пластмассовых ящиков из под пива, накрытых рваным одеялом, лицом к выщербленной стенке, спал длинный, несуразный подросток, мирно посапывая.
Данька бессильно рухнул на край лежанки, грубо столкнув спящего на гнилые доски пола.
- Кто… что?! - сидя на полу и мотая головой чтоб стряхнуть с себя липкие путы сна, затараторил паренек. - Счас как дам!…
- Не ори, Толстый, это я. - Обронил Данька, медленно опустившись на одеяло и поджав под себя ноги.
- Черт, Данька, ты чего. - Оглянулся Толстый на говорящего. Было видно, что он до глубины души возмущен таким нахальным обращением со своей драгоценной персоной, но побаивается Даньку и поэтому сдерживается.
Толстый с трудом поднялся на ноги и завертел головой, ища что-то.
- Где ж я их дел ? Ага, вот. - Потянувшись к стоящей в углу коробке, заменившей стол, взял очки в грубой оправе и быстрым движением водрузил их на маленький курносый нос. - Что, опять голова? Я тебе говорил, предупреждал. Когда-нибудь это плохо закончиться.
Данька прикрыл глаза. Его раздражал наставительный тон приятеля, его суетливая манера вести себя. Толстый был трусоват, и как все трусы тщательна маскировал это за подчеркнутой обходительностью с теми кто сильнее.
- Зачем тебе эти очки? - произнес Данька в ответ, лениво ворочая языком. - Ты же хорошо видишь.
- Так солиднее. - Ответил Толстый, хихикнув. - Ты с ним? - кратко бросил в сторону Аси.
Та утвердительно кивнула.
- Тогда заходи, располагайся, в общем, чувствуй себя как дома.
Девочка не сдвинулась с места. Так и осталась в сторонке, украдкой разглядывая Толстого. Прозвище совсем не подходило ему. Это был тощий высокий парень. Коротко стриженые волосы, цвета выцветшей соломы, потрепанный, явно с чужого плеча, свитер и старые очки в поломанной оправе предавали ему смешной, нелепый вид.
Толстый расположился неподалеку от лежанки, оседлав перевернутую картонную коробку.
- Проходи же, не стесняйся. - Проговорил опять, обращаясь к стоящей. - Можешь даже присесть, вон там в углу. Меня Олег зовут, а тебя?
- Ася.
- Вот и хорошо. Вот и познакомились.
- Слышь, Толстый, не бубни, я пытаюсь уснуть. - Нервно вставил Данька.
- Ну так спи, Господи. Кто тебе мешает. - Огрызнулся Олег. - Он всегда такой после приступа. - Зашептал доверительно. - Является сюда, отоспаться, в себя прийти и на мне отыграться за все свои мытарства. Приходится терпеть, что ж сделаешь, лучшему другу все простительно.
Последнюю фразу произнес намеренно громко, чтоб тот услышал.
Ася рассеяно слушала болтовню Толстого. Ее больше занимал вид большого поваленного дерева из разбитого окна напротив. Огромный, шершавый ствол полулежал, упершись в кирпичную стену. Переломанные ветви были кое-где еще зелеными, но листва, не получающая живительных соков земли, уже начинала вянуть, свисая с них пыльными лоскутками, мерно колышущимися на ветру.
- Ты здесь живешь? - спросила Ася, продолжая смотреть в окно.
Толстый замотал головой.
- Когда мой отец напивается, а бывает такое частенько, я убегаю из дома сюда. Летом тут хорошо, просыпаешься утром - птички поют, благодать… - Он шумно втянул в себя воздух. - Мы с Данькой год как это местечко для себя присмотрели. А ты давно его знаешь?
- Кого его? - не поняла Ася.
- Даньку.
- Нет - коротко ответила девочка. - Просто была рядом, когда ему плохо стало.
- М-м-м. - Протянул Толстый, как-то весь подобрался и свысока взглянул на Асю. - А я - то думал… - Олег ошибся. Вовсе она не подруга, даже не знакомая, а он-то тут соловьем разливается, ха. С этой минуты Ася стала для него не интересна.
- Может вы заткнетесь уже, а ? - беззлобно произнес Данька, перевернувшись на другой бок.
Толстый послушно замолчал, и лишь изредка косым взглядом скользил по лежащему с закрытыми глазами другу. Ася тоже молчала.
На дерево за окном опять налетел порыв ветра, запутался в ветвях, закачался на них, как на качелях. Сорвав несколько листков, начал играть с ними, то закручивая в воронку и подбрасывая вверх, то вновь роняя на горячую сухую почву. Асе послышалось, что ветер смеется.
11.
Громкий говор и стук алюминиевых кружек наполняли подвал вперемешку с тяжелым запахом дешевой водки. Данька куда-то исчез, и Ася ужасно злилась. Ей было не по себе оставаться тут одной. Сидя тихонько в углу, и стараясь быть незаметной, она уже в который раз наблюдала эти опухшие от выпитого лица.
По середке восседал дед Федор. Всклокоченная, со слипшимися от пота волосками, борода, делала его похожим на лешего из детских сказок. Он что-то втолковывал лысеющему мужику, слева от себя, с жаром жестикулируя руками. Тот лишь мотал головой и часто моргал. Его жена Дарья, дворничиха с соседнего двора, жирная, истеричная баба, не обращая ни на кого внимания, с удовольствием уплетала хлеб с кровянкой.
Четвертый, Григорий, худой, неприятный субъект был гораздо моложе присутствующих. С тонкими, темными волосами, зачесанными на пробор и зигзагообразным шрамом через весь лоб, сидел он почти не шевелясь, переводя взгляд то на Федора, то на его соседа.
- Да, Матвей – вещал дед Федор охрипшим голосом, - тогда люди были другие, не то что теперь. Вот жинку мою взять, земля ей пухом, дочкой попу приходилась. Такая скромная, тихая была, никогда слово поперек не скажет. Ее отца в пятьдесят первом забрали, и в лагеря, как антисоветскую личность, врага народа, значит. Семья лишения всяческие терпела. Другая бы ополчилась на весь свет, а она ничего, не озлилась. А все потому, что с Богом в душе люди жили тогда. Сейчас не так. Нетерпимы все стали и нетерпеливы. Чуть хвост прижмет, сразу в крик, мол бедные, несчастные. Жинка моя, даже когда умирала, не роптала. Только еще пуще молится начала.
- По-твоему, старик, - неожиданно перебил Федора Гришка, - молча нужно все терпеть. Еще и спасибо говорить за несчастья наши? Не бывать такому. Да и нету его вовсе, Бога твоего. Ты дурак, поклоны все бьешь, чтоб свою совесть утихомирить, чтоб не мучила она тебя по ночам за злодейство тобой совершенное. Вот и весь сказ.
- За то, что было, сполна и расплатился - проговорил дед тихо, из подлобья глядя на присутствующих. - Ты вот судишь меня, а сам что, чистенький что ли? Забыл, может, как еле от тюремной койки отмазался? Чуть не сгубила тебя похоть. А имел бы Бога в сердце, не позволил бы Он в грех такой впасть.
- Что-то тебя он за руку не удержал, когда ты жинку свою, до смерти забивал. - Вырвалось в ответ. Наставительный тон Федора задевал до глубины естества, почти до тошноты.
- Замолкни. – Зашикала Дарья на говорящего. - Не лезь в душу. Что минуло, то сгинуло. И нечего его ворошить, прошлое-то.
- Вы все мне рот не затыкайте - огрызнулся Григорий. Желваки ходили на его сером худом лице, выдавая сдерживаемое изо всех сил раздражение. - Я не душегуб. И нечего дед, меня с собой равнять. А то что с девчонкой решил позабавиться, так с кем не бывает. Сама под меня подлезла, а потом в крик.
Дед Федор ничего не ответил на дерзкие замечания в свой адрес; сидел недвижимо, низко наклонив голову, и только глаза выдавали внутренний, растущий гнев. Стали из бесцветных, серых, какими-то темными, словно огромная грозовая туча застыла в них. Григорий тоже замолчал, нахмурившись и нервно поводя худыми, как у птицы плечами.
В наступившей напряженной тишине изрядно выпивший Матвей издал вдруг кудахтающий прерывистый звук, его плечи затряслись, на редких ресницах выступили слезы. Через секунду, он хохотал уже в голос, не стесняясь своего глупого, пьяного смеха, приведшего всех сидящих за столом в ступор.
Что рассмешило старика не мог сообразить никто, как и предвидеть то, что произошло с ним в следующую минуту.
Сильный, точный удар обрушившийся неожиданно, как молния. Голосящая, как резанная Дарья.
- Да я, тебя!.. Да я… - Дико выпучивая глаза и утирая кровавую юшку с рассеченной губы только и мог произнести Матвей, глядя в упор на обидчика.
- Зачем, ты так, Федор. За что? - визжала Дарья, пытаясь помочь мужу. - Вставай, Матвеюшка, ну же. Ах ты, Господи. Сволочи, все сволочи.
- Хватит глотку драть. - Пресек Федор раскричавшуюся бабу, медленно опускаясь на табурет. В голосе слышалось презрение.
- Подсоби мне - обратилась Дарья к Асе, после нескольких неудачных попыток поднять пьяного на ноги.
Ася наблюдающая за происходящим из своего угла кинулась помогать. Ей было жаль Матвея. С горем по пополам, наконец он встал, шумно дыша и честя Федора по чем свет стоит, и неуверенно заковылял к выходу.
- Пойдем, пойдем. Ноги нашей здесь больше не будет. - Приговаривала Дарья, зло озираясь.
Так и поплелись вон втроем: Матвей посредине, а с двух сторон, Дарья с Асей, поддерживающие его за руки.
Уже на пороге девочка оглянулась. Она спиной ощутила чей-то взгляд. Это Григорий пристально смотрел ей в след, словно изучая, и скалился, показывая ряд ровных крепких зубов.
От этого подобия улыбки становилось не по себе. Ася почувствовала как липкий, какой-то животный страх, взявшийся ниоткуда, змеей вползает в душу, и поспешила скрыться за дверью.
Остались вдвоем.
- Правильно сделал. Не переношу эту мразь. Не умеешь пить, так не берись. - С ненавистью кинул Григорий вдогонку ушедшим. - Ну, что наливай. - Произнес, пододвигая кружку деду.
Выпили. Гришка закурил.
- Послушай, старик, откуда ты откопал эту девчонку? Давно она с тобой тут обретается.
- С улицы взял. - Проронил Федор, со смаком уплетая большой кусок кровяной.
- Добрая душа. - Ехидно ухмыльнулся собеседник. - А корысть то с нее есть какая?
- Да какая корысть, как с Даньки мого, мелочевка одна.
- А хошь, чтоб была? - Вытащив из кармана новенькую розовую бумажку и перегнувшись через стол, Гришка что-то начал нашептывать Федору на ухо.
- Настоящая? - спросил дед, потирая хрустящую купюру, сразу забыв все былые разногласия.
- Обижаешь.
- Ладно, устрою. Приходи завтра.
Григорий кивнул.
12
Ася решила в подвал сегодня не возвращаться. Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что этого делать не следует. Внутри все еще ощущала противный холодок обеспокоенности.
Свет фонарей белесоватым туманом рассеивался во мраке ночного неба. Шла быстро, словно спешила укрыться от опасности.
Данька, казалось, спал, на спине, положив ладони под голову. Ася бесшумно пробралась в полутьме к лежанке и застыла в нерешительности.
- Чего приперлась? - произнес Данька, не открывая глаз.
Ася вздрогнула.
- Ничего.
- Голодная?
- Немного.
- Ну, пошли. Я что-то тоже жрать захотел.
Данька, кряхтя, поднялся. Снял с гвоздя над кроватью старый полотняный мешок.
- Час назад наловил. - С чувством сдерживаемой гордости, поведал Асе, показывая на него.
Выйдя во двор, дети направились вглубь дубовой посадки, раскинувшейся перед подсобкой.
Найдя небольшую открытую полянку, усыпанную сухим палым листом, и бросив котомку на землю Данька с энтузиазмом принялся таскать сучья.
Через минуту ввысь уже поднимались тонкие струйки дыма. Мешок оказался полон тушками диких голубей. Их перья приобретали в отблесках костра сиреневатый отлив, такой же как у спелых слив в августе.
Кое-как ощипав, птиц бросили в костер. По округе разлился стойкий аромат жаренного мяса. Ася наслаждалась, подолгу смакуя каждый кусочек. Сначала ели молча, а после, насытившись, разговорились.
Данька увлеченно принялся рассказывать про сегодняшнюю охоту. Как силки мастерил, как расставлял, как приманивал.
- Меня Федор ловить научил. Пару месяцев, когда еще совсем малый был, жил я с ним в Одессе. Там частенько на пляжах ловили. Золотое время было, скажу тебе. Я море видел. Огромное такое, теплое. Волны с пенными барашками. Заходишь в них, по щиколотку, они ноги щекочут, потом все дальше и дальше идешь, сначала по пояс в воде, потом по грудь, а потом ныряешь резко, с открытыми глазами. Под водой, словно в замедленном кино все видно. - Паренек мечтательно вздохнул. - Знаешь, я обязательно снова туда выберусь. Вот только денег прикоплю, маленько.
- А меня с собой возьмешь? - улыбнулась Ася.
- На что ты мне там?
- Я никогда не видела моря. - Произнесла бесхитростно.
- Ладно, так уж и быть, возьму, не хнычь. - Паренек тряхнул рыжим чубом.
- Я не хнычу, просто сказала, как есть.
- Туда лучше в августе ехать. - Продолжал Данька, не слушая Асю - Мы с Федором именно в августе там и жили.
- Скажи, Данька, а правда, что Федор жену свою насмерть забил. - Вдруг невпопад спросила Ася и сразу осеклась, устыдившись своего любопытства.
- Откуда знаешь? - поразился тот.
Ася вкратце рассказала о событиях прошедшего вечера.
- Мария, жинка его, была очень хорошей. Я ее не знал. Дед сказывал. Она была совсем молодая, когда замуж шла. Думаю по любви, иначе едва ли выдержала б его тяжелый характер. Жили вроде прилично, детей, правда, Бог не дал. Да, в общем, Федору и так ничего было. Одно плохо - до выпивки больно охоч оказался. "Горькая" все и загубила. Однажды напился Федор и давай бабку Марию по хате гонять. Вскоре после этого она и померла. По селу поползли слухи, мол, Федор забил до смерти. Местный участковый состава преступления не нашел. Повоспитывал и отпустил. Вскоре Федор уехал из тех мест.
- А тебя старик не трогал? - произнося это, Ася вспомнила отца.
- Ха, не трогал. Порол, как сидорову козу. Только я не промах, извернусь, как уж, и дёру. Он лишь вдогонку орет и кулаком трясет. Потом, правда, перестал. Увидел однажды, как в судорогах трепыхаюсь, так словно отрубило. Боялся видать, что я, как жинка его, покойница, коньки отброшу.
- Давно это с тобой?
Данька непонимающе взглянул на Асю.
- Ну, приступы эти.
- Всегда.
- Ладно, хватит. - Данька резко поднялся. Беседа ему начала надоедать. - Наелась? Тогда пошли спать.
- А с Григорием этим – бросил на ходу – поосторожней будь. Ася хотела спросить, чего именно остерегаться, но передумала. И так слишком много вопросов за один вечер.
Она долго ворочалась, борясь с бессонницей.
Воображение рисовало маленькую, хрупкую женщину с русыми длинными волосами, разбросанными в агонии по подушке. Бледное лицо, искривленное предсмертной мукой, выпуклые жилки на висках, хранящие еще трепещущую жизнь и очи, синие, глубокие, словно небо. В них читается абсолютная безропотность и прощение. Мария покорно улыбается, сначала одними губами, потом все шире и шире, пока улыбка, наконец, не превращается в оскал. В нем Ася узнает оскал Григория, видит даже жуткий бардовый шрам на лбу. В следующее мгновение, вновь повинуясь странной неприродной метаморфозе образ начинает расплывается, вытягивается и обретает птичьи черты. У него появляется клюв, вместо волос вырастают перья, и это уже не Мария, и даже не Григорий, это - профиль голубя. Огромный, поддернутый тонкой пленкой глаз изо всех сил таращится на Асю, клюв, раскрывается, делая хватательные движения.
- Вставай, слышь, хватит дрыхнуть. - Произносит громко голубь и поддергиваясь прозрачной пеленой медленно растворяется в воздухе.
Вскрикнув, Ася открыла глаза.
13
- Вставай, слышь, хватит дрыхнуть. - Данька тряс ее за плече. - Мне уходить надо.
- Да, да, уже поднимаюсь. - Невнятно проговорила сонная Ася.
Утро только начиналось. Рассвет позолотил верхушки дубов, но не смог еще добраться до земли через их развесистые кроны, и свежесть ночи пока чувствовалась под ними, окутывая тело своей, чуть прохладной, оболочкой.
Ожидала услышать привычное утреннее брюзжание Федора, но обошлось. Он встретил Асю упорным молчанием, что указывало на его хорошее расположение духа.
Стала скоро собираться. Ей нужно было успеть сегодня помыть три подъезда в соседнем доме.
- Ты нынче остаешься. - Проговорил дед, протягивая руку к метле в углу.
- Почему? - удивилась Ася.
Федор вышел, не удостоив девочку ответом.
Ася только плечами пожала. Она давно привыкла к диковинным выходкам приютившего ее старика.
Не привыкшая быть долго без дела, Ася и теперь нашла себе занятие. Начала убираться: перебирать нехитрые пожитки Федора, перетряхивать старый матрац, месяц служивший для них с Данькой кроватью, чистить скудную кухонную посуду. Закончив все это, Ася присела за стол отдышаться. Сон упорно бежавший от нее нынешней ночью, вдруг напомнил о себе с удвоенной силой. Голова сама безвольно клонилась на грудь. Она не услышала даже, как тихо заскрипела отворяясь входная дверь.
Лишь когда почувствовала через сомкнутые веки чью-то тень над собою, очнулась и отшатнулась в испуге.
- Ну, чего напужалась? Я не кусаюсь. - Проговорил Григорий. Он стоял чуть наклонившись и сощурившись, в упор, разглядывал Асю.
Медленно поднимаясь и не отрывая взгляд от пугающего изуродованного лба Григория, девочка пыталась справиться с охватившим ее неопределенным предчувствием чего-то плохого.
- Федор ушел? – Кратко спросил незваный гость. Ася кивнула в ответ.
- Вот и хорошо. Значит не обманул. – С этими словами Григорий стал неторопливо надвигаться на ни чего непонимающую Асю. Со стороны это выглядело как глупая игра – Григорий, делающий шаг вперед, и Ася, в тот же миг отступающая назад тоже на шаг. Она остановилась только когда ощутила спиной холодную кладку стены. Дальше отходить было некуда. Девочка замерла, как кролик на удава, глядя на Григория.
- Ну чего ты? Будешь себя хорошо вести, не обижу, и даже денежку дам. Ну?.. – Уговаривал Григорий подходя все ближе и ближе. Наконец, подступивши вплотную, он грубо схватил Асю и припер к стене, так чтобы она не могла шевельнуться. В следующее мгновение девочка почувствовала, как вспотевшая ладонь нырнула под юбчонку старенького платьица и поползла вверх. Попыталась вырваться, но Григорий всем весом навалился на ее хрупкое тело, подменная под себя. Тогда, от безысходности, метнулась и, вытянувшись, впилась зубами в щеку, пониже уха.
Ах, ты сучка, - взвыл Гришка и ударил по лицу наотмашь. Ася не ощущала боли, лишь задыхалась, даже кричать не могла. Из последних силенок хватала ртом воздух, словно рыба, извлеченная из воды. Перед глазами все поплыло, последнее что видела, оставаясь в сознании - это безумное, перекошенное от напряжения, лицо с вздувшимся и побелевшим уродливым шрамом.
Когда пришла в себя, Григорий уже исчез. Лежа ничком на полу, слышала как во дворе заливается лаем собака. Воспаленный рассудок воспринимал эти внешние звуки до странности неестественно. Асе казалось, что она глохнет, до того оглушительно отбивался собачий брех в заторможенном мозге. Плакать не могла. Внутри что-то обрывалось, к горлу подступала тошнота.
С трудом поднялась на ноги, поплелась, покачиваясь. Словно в тумане, добрела до кровати и бессильно рухнула на нее.
Когда совсем стемнело, вернулся Федор. Проходя мимо, он склонился над лежащей. Открытые широко глаза в упор глядели на деда. В них застыл немой вопрос, ответ на который Федор знал, но никогда бы не произнес в слух. Он продал ее, как продают вещь, за полтинник. Она и была для него всего лишь вещью, ненужной, внезапной обузой.
- Ничего, - проговорил хрипло дед, отворачиваясь, - ни ты первая, ни ты последняя.
Это были единственные слова утешения, которые Ася услыхала от старика. У нее начиналась горячка. В этот вечер Федор молился усерднее, чем обычно.
14
После произошедшего, жизнь для Аси разделилась на два периода - «до» и «после». «До» было еще терпимо. Нет, нельзя сказать, чтоб Ася была тогда счастливой, разве что в далеком детстве, когда мама была жива, но по крайней мере, прошлое не лежало грузом на сердце. «После» же представало в абсолютно черном цвете, давило, и нестерпимо жгло душу огнем обиды на судьбу.
Девочка не могла понять, почему именно она должна была пережить эту боль и страх, теперешнее каждодневное существование, словно в бреду, в каком-то непроглядном тумане из которого не выберешься на свет Божий.
Данька видя, что с Асей что-то происходит, но не зная истинной причины ее странного состояния, списывал все на недавно перенесенную болезнь. Старался, как мог, подсластить действительность, принося ворованные с лотков на базаре сладости и свежие фрукты. Она же принимала заботу до того равнодушно и бесчувственно, что даже иногда раздражала этим Даньку. Не привыкший опекать кого-то, и не терпящий опеки над собой, Данька взял эту роль на себя непроизвольно, неосознанно, словно неведомая доселе сила подталкивала к этому.
Ася оживилась лишь однажды, когда Данька снова заговорил о давно намеченном им путешествии. Да, она поедет с ним, сбежит отсюда, из этой клоаки, которая разит пошлостью, страхом и недоверием. Она будет ловить с Данькой голубей на пляжах, купаться в синеватых, прозрачно-пенистых волнах прибоя, пахнущих нагретой галькой с чуть соленым привкусом пышных водорослей.
Они будут одни. Ни Федора, с вечно недовольной физиономией, ни его пьяных дружков, ни … Последнее имя она даже про себя не произносила.
Когда же? Когда? Через неделю? Месяц? Данька не называл точные сроки. Поскорее бы. Поскорее.
15
Толстый, как всегда недовольно бурчал, поправляя съезжающие с переносицы очки. На вокзале было шумно. Поезда на платформах были забиты до отказа. Июль закончился, и наступивший август набирал силу. В последний месяц лета, месяц отпусков, все спешили из душного города – кто в пригород, кто в деревню, кто на курорт.
- Господи, как жарко. - Толстый утер со лба, выдавленные солнцем, крупные прозрачные капли.- Хорошо вам, к морю собрались. А я, как всегда, тут остаюсь, на хозяйстве, так сказать. – Парнишка глупо хохотнул.
Ася видела легкую зависть в глазах их навязчивого спутника. Толстый буквально напросился в провожатые, и хотя Данька и не был от этого в восторге, он все же промолчал, легким кивком головы выразив свое согласие. Ася тоже не протестовала. От долгого ожидания сегодняшнего события, в сознании невольно развилось стойкое равнодушие ко всему происходящему. Апатично вслушиваясь в гомон, пробегающих мимо с баулами и чемоданами отъезжающих, девочка ловила себя на мысли, что ей безразлично, сможет ли Данька пробраться безбилетным зайцем на поезд, чтоб не поймали, найдет ли и для нее какую-то лазейку, уедут или так и останутся они, вдвоем здесь, на этом пропахшем потом и жареными пирожками перроне.
Ее маленькая душа уже успела одеться в броню неприятия, неверия и жесткости, граничащей с жестокостью. Она не боялась, не радовалась, не ждала. Просто, как сторонний наблюдатель, тихонько стояла, разглядывая снующих мимо людей, вдыхая, пропитанный испарениями раскаленной стали, воздух.
- Знаешь, я вот че посоветую, Данька, по собственному опыту, так сказать, - Толстый сглотнул тягучую слюну. – Вы езжайте с пересадками. Тогда меньше вероятности, что засекут. Только проводник сунется, а вы – к тамбуру, к тамбуру, а там, в самый дальний вагон, с бригадой работяг или колхозников смешайтесь. Они и прикрыть могут, если чего, народ понимающий. А после, на следующей станции втихую выскользните, - и в следующий поезд. Так и доедите. Да, и вот еще что…
- Слушай, - не выдержал Данька напутственных наставлений товарища, - не учи ученого. Хватит болтать без толку. Ты лучше… Наш. – Толкнул паренек Асю, не договорив, видя как ближайший поезд начинает трогаться с места.
Толстый полез обниматься. Ася улыбнулась, глядя как он неуклюже обхватывает приятеля, нависая над ним, и почти полностью закрывая небольшую Данькину фигуру своим непропорциональным туловищем.
Данька быстро высвободившись из несуразных объятий, ловко вскочил на заднюю площадку последнего вагона. Через секунду Ася очутилась рядом.
- До скорого. – Крикнул Толстый вдогонку уезжающему поезду, но его голос затерялся в мерном стуке колес.
16
В купе было тесно. Дети пристроились рядом с интеллигентной старушкой в очках, беззаботно дремлющей над открытой книгой. Двое молдаван по соседству в пол голоса переговаривались меж собой, играя в «дурака». Когда одному из них шла особо удачная карта, второй с завидным упорством начинал доказывать товарищу, что игра идет не по правилам.
Данька сидел смирно. Он, словно завороженный, смотрел на сумку пожилой женщины, лежащей неподалеку. Этот небольшой, потрепанный годами аксессуар, притягивал взгляд, словно магнит, будил внутри знакомый холодок. Рука, словно по приказу, потянулась к полуоткрытой змейке. Старушка мирно спала, даже похрапывала временами. Движения паренька были слажены, дыхание почти не слышно вырывалось из груди, он не ощущал почти ничего, только сердце иногда смолкало на доли секунды, а после, опять начинало стучать четко и ритмично, будто маятник.
- Не надо. – Еле слышно прошептала Ася, следя расширенными от волнения зрачками за Данькой.
Но было поздно. Пальцы уже нащупали миниатюрный кошелек, цепко ухватили его за край, и начали неспешно подтаскивать к краю сумки.
Вдруг один из игравших, изобличив все же своего соседа в мошенничестве, в сердцах бросил карты на койку и звонко выругался.
От резкого звука женщина неожиданно проснулась. Данька, так и замер, не сообразив выпустить добычу. Он растерянно озирался кругом, испуганно, как маленький звереныш, глядя по сторонам. Мысли в голове проносились лихорадочно и лишь одна из них застревала, обжигая мозг каленым железом - он попался.
- Ты что делаешь? - Закудахтала старушка, схватив Даньку за рукав. – Нет, вы только посмотрите, пытался деньги у меня вытащить. Ах, мерзавец. – С праведным негодованием тряся сухенькой головкой, обращалась она к присутствующим. Она, будто упивалась создавшейся ситуацией, переводя взгляд с одного соседа, на другого.
- А ну-ка, дай-ка, его мне. - Сразу встрепенулся тот, что справа. – Я сейчас, научу его, как брать чужое.
Видя как мужик, бросив короткую фразу на непонятном языке напарнику, стал медленно подниматься, Данька вышел из оцепенения, и вскочив, попытался увернутся от тянущейся к нему ладони. Он почти уже выскользнул, но узкий проем купе сковывал движения и спасительные секунды были потеряны. Молдаван успел вцепиться в потертый ворот Данькиной рубашки, и грубо поволок его за собой в тамбур. Второй направился следом за ними, вразвалочку, словно просто прогуливался. Он застыл в дверях, загораживая весь проход. Из-за его широкой фигуры не было видно происходящего, Ася лишь слышала приглушенный отзвук ударов и тонкие Данькины вскрики. Изо всех сил пыталась пробиться на помощь, но не могла миновать сурового стража.
- Дяденьки, дяденьки не надо, не бейте его. – Закричала она наконец, от безысходности
- И в самом деле, – Поддержала девочку пострадавшая бабуля. – Ну, проучили, и хватит.
Но распаленные яростью поборники справедливости уже не могли остановится. Лишь когда полумертвый Данька упал на покатый пол тамбура с разбитым, в кровоподтеках, лицом, корчась в конвульсиях, мучители отступили. Они стояли, непонимающе глядя на извивающееся тщедушное тельце, и вытирая пот, градом струившийся по темным небритым щекам.
На шум из соседних купе повыскакивали пассажиры. Откуда-то прибежал проводник. Все говорили в унисон, и голоса их сливались в мерный гул, похожий на пчелиное жужжание.
Для Аси, пробравшейся, наконец, в коридор, окружающие смешивались в живую серую массу - что-то спрашивающую, что-то себе же отвечающую, сочувственно причитающую.
Опустившись на пол и положив светло-рыжую голову к себе на колени, она с усердием утирала подолом платьица струйку крови с рассеченной Данькиной губы.
В немытом окне проплывали маленькие аккуратные домики пригорода. Ася видела только покатые, крытые старенькой черепицей кровли и горизонт над ними, чистый, без единого облачка. Он походил на море, которое описывал Данька в своих рассказах, только не теплое и ласковое, а прозрачное и безликое, почти безжизненное.
И в первый раз, Ася взмолилась. Этому горизонту, и тому кто, по рассказам покойной матери, жил в нем, взмолилась жарко и неистово, как никогда в жизни. О том, чтоб исчезли все эти люди, галдящие на перебой, чтобы Данька скорее пришел в себя, чтоб ему не было так больно и плохо, чтоб перестала сочиться кровь из расшибленной и вспухшей губы.
Небеса же, ослепительно синие, словно нарисованные акварелью цвета индиго, безразличные ко всему земному, в ответ лишь беспечно молчали.
|
Главная 
