Я – обитатель чердака,

Жилец Латинского квартала;

Каморочка невелика –

В ней кошке места не хватало.

И что с того! Я жил в борьбе,

Я жаждал славы, полон рвенья;

Я спать не позволял себе –

Строчил, писал, слагал творенья.

И вот однажды, по весне,

Рифмуя резво, но не метко,

Я через улицу в окне

Увидел девушку-соседку.

Она жила совсем одна

И выглядела очень мило;

Весь день сидела у окна

И шила, шила, шила, шила...

А комнатка ее мала,

Но воздуха полна и солнца,

С геранью посреди стола,

И с канарейкой у оконца.

А на душе у той швеи

Веселье ручейком звенело,

Я в мысли уходил свои –

Она все пела, пела, пела...

Как в тесноте моих хором

Она мила мне и желанна!

Она с иголкой, я с пером –

Трудились оба неустанно.

Нырнув в чернильный водоем,

Я временами думал вяло:

Она едва ли о своем

Соседе-стихотворце знала.

И вдруг настала тишина.

Я вздрогнул: что все это значит?

Гляжу в окно – сидит она,

И шьет, и шьет... И горько плачет.

Герань поникла, словно плеть,

И канарейка в клетке бьется.

«Наверно, завтра будет петь», -

Вздохнул я, - «нынче не поется».

Покинуло веселье дом –

Знать, у дверей беда стучится;

Она рыдала над шитьем,

Я думал: что могло случиться?

И вот однажды вижу я –

Закрыты ставни. Из квартала

Моя любимая швея

Исчезла – словно не бывало.

Сижу один – угрюм, уныл,

И на душе скребутся кошки...

Я б отдал все, что сочинил,

За свет свечи в ее окошке,

За робкий и случайный взгляд...

Как тяжело, берясь за дело,

Припоминать, что год назад

Она все пела, пела, пела.

The Sewing-Girl

The humble garret where I dwell

Is in that Quarter called the Latin;

It isn't spacious  –  truth to tell,

There's hardly room to swing a cat in.

But what of that! It's there I fight

For food and fame, my Muse inviting,

And all the day and half the night

You'll find me writing, writing, writing.

Now, it was in the month of May

As, wrestling with a rhyme rheumatic,

I chanced to look across the way,

And lo! within a neighbor attic,

A hand drew back the window shade,

And there, a picture glad and glowing,

I saw a sweet and slender maid,

And she was sewing, sewing, sewing.

So poor the room, so small, so scant,

Yet somehow oh, so bright and airy.

There was a pink geranium plant,

Likewise a very pert canary.

And in the maiden's heart it seemed

Some fount of gladness must be springing,

For as alone I sadly dreamed

I heard her singing, singing, singing.

God love her! how it cheered me then

To see her there so brave and pretty;

So she with needle, I with pen,

We slaved and sang above the city.

And as across my streams of ink

I watched her from a poet's distance,

She stitched and sang . . . I scarcely think

She was aware of my existence.

And then one day she sang no more.

That put me out, there's no denying.

I looked  –  she labored as before,

But, bless me! she was crying, crying.

Her poor canary chirped in vain;

Her pink geranium drooped in sorrow;

"Of course," said I, "she'll sing again.

Maybe," I sighed, "she will to-morrow."

Poor child; 'twas finished with her song:

Day after day her tears were flowing;

And as I wondered what was wrong

She pined and peaked above her sewing.

And then one day the blind she drew,

Ah! though I sought with vain endeavor

To pierce the darkness, well I knew

My sewing-girl had gone for ever.

And as I sit alone to-night

My eyes unto her room are turning . . .

I'd give the sum of all I write

Once more to see her candle burning,

Once more to glimpse her happy face,

And while my rhymes of cheer I'm ringing,

Across the sunny sweep of space

To hear her singing, singing, singing.